Закройте глаза и представьте себе: художественная мастерская в загородной усадьбе, кошки, цветник и любимая женщина. Лесбийская тик-ток утопия, не правда ли? Именно так и живут Эрика Штюрмер-Алекс и Кристина Мюллер-Штош, художницы из восточной части некогда разделенной Германии. Они провели по галерее своих воспоминаний, чаяний и надежд Терезу Коппе, авторку документального фильма-портрета «Тайком громко» (нем.: “Im stillen laut”).
А вспомнить им есть что: из своих чуть больше восьмидесяти лет половину жизни они вместе. Занимаются искусством, заботятся о ближних, растят сад на пепелище.
«Тайком громко» — не просто выпускная работа в киношколе. Это бесценный опыт от поколения старших художниц, их сердечный подарок нам. Но также это живая и трогательная история о любви и силе пережить любые перемены. За семьдесят пять минут экранного времени мы узнаем, каково это — ускользать от цепких лап жизни, чтобы оставаться собой.
Темнота. Со скрипом открывается дверь. Пустая мастерская, аккуратно оштукатуренная изнутри. Появляется силуэт Эрики — рыжей женщины с очень внимательными, озорными глазами. Она расторопно обходит владения, тщательно подтыкая каждое окошко плотным куском пенопласта: зима близко, а этот дом на пустыре в глухой деревне Литцен стоит будто на самом краю света. Шумит ветер. Отчаянно кричат в пустоту бесконечного горизонта птицы. Здесь нет большей угрозы, чем неумолимый приход зимы и её дыхание, пробирающее до самых костей.
Впрочем, так было отнюдь не всегда. Камера режиссёрки уводит нас внутрь просторного дома, где в ласковой полутени мы то тут, то там видим абстрактные картины, яркие скульптуры и причудливые гобелены. В самой светлой из комнат две старушки сидят за столом. Эрика читает что-то вслух, а Кристина, с обезоруживающим своей трогательной наивностью взглядом, то и дело засмеётся так, что слёзы брызнут. В руках у Эрики — донос анонимного информатора из файлов Штази((Министерство государственной безопасности ГДР. — Прим. ред.)) на неё и Кристину.
Он и правда звучит как анекдот: в середине 80-х какой-то исключительно тонкой кишки мужчина оказался под большим впечатлением после случайного визита в их творческое пространство. С особым пристрастием он описывает момент из жизни мастерской, будто свои лихорадочные видения. Как на полотнах Босха, тут почему-то то и дело всплывают попивающие кофе нудисты и массовые ритуальные оргии. Поставить диагноз этому господину не составляет труда: острое «отравление» духом свободомыслия привело ко временному помрачению сознания. Среди его недугов также весьма заурядные писательские способности, до вульгарности избитые фантазии и какая-то бессильная злоба — что, в общем-то, печально.
Следующий документ улыбку уже не вызывает: по идеологическим причинам, руководство института прилагает все усилия, чтобы отозвать у Штюрмер-Алекс разрешение жить в Берлине после окончания учёбы. Якобы она сеет среди студентов интерес к недостойному, к западничеству: арт-объектам и перформансам. Группу приказано расщепить и изолировать. Такая формулировка. Связь же подозреваемой с Кристиной Мюллер-Штош они, как бы шёпотом, но с подчёркиванием, обозначают как лесбийскую. Вскоре свою задачу с корнем вырвать её социальную жизнь они признают провалившейся: вопреки всем их усилиям, за десять тысяч марок гонорара Эрика покупает заброшенный дачный участок и — безобразие! — принимает гостей. Слишком много свободы.
Но что такое свобода для левой художницы-лесбиянки в авторитарном государстве? Сколько её нужно? И отчего же этим женщинам так хочется пронзить тишину собственным голосом?
Диссидентками, тем более антисоциалистками их не назвать. Сама Эрика говорит об этом так: «Я действительно считала, что всё, что меня не устраивало при социализме и в искусстве, нужно менять к лучшему и по-социалистически: вместе с единомышленниками». Однако не подпевая во весь голос утвержденному партийному нарративу, она вычеркнула себя из списка рукопожатных художниц. К счастью, ей повезло найти хлеб в утилитарном искусстве: создавать скульптуры в строительном секторе.
Кристину вписать во враги народа тоже удалось, лишь упражняясь в альтернативной логике. Злая ирония: она — дочь пастора-евангелиста, чей отец критикует притеснение верующих со стороны партии, а государство — играет в бога. Её лишают возможности сдать выпускные экзамены и получить хоть какое-нибудь образование. Обходными путями она получает степень в теологии и работает редакторкой в нишевом издательстве.
И даже здесь не скрыться. Министерский клерк берет черную ручку и перечеркивает в тексте всё действительно честное. Страх, отчаяние и горе, видите ли, не к лицу гражданам социалистической страны. Перепишите. Эти правки сюжета душат, оставляя в болезненной растерянности. Кто я, раз не могу защитить правду?
За кадром женщины читают свои письма друг к другу. Кадры размеренного быта в уютной усадьбе контрастно сменяют архивные видеозаписи перформансов, выставок и встреч их товарищества. Они безудержно танцуют, поют, лупят в барабан и дурачатся среди голых руин: раньше там не было даже потолка. Сложно поверить, что это одно и то же место. Но перемены происходят — нашими силами или сами собой, как времена года, — их не остановить.
«Дорогая Тина, я в Париже! Помпиду, Монмартр, Лувр…»
В 1978 году Союз художников ГДР приказал прикоснуться к прекрасному. Так для Эрики Штюрмер-Алекс приоткрылся железный занавес. Этой расслабленности, которую она может позволить себе лишь в собственном доме, здесь, кажется, слишком много. Воздух перенасыщен гитарным боем уличных музыкантов, а полки книжных развалов ломятся от каталогов и книг с репродукциями на любой вкус. Под давлением этого изобилия она огорчается и рефлексирует свое положение как художницы: в глобальном контексте её не существует, а в локальном — она отвержена.
И здесь, как мне кажется, Эрика даёт нам один из самых важных уроков: вместо того, чтобы поддаться и потерять веру в себя, она оценивает свои терзания с точки зрения полезности. Мысли — это, в конечном итоге, всего лишь мысли. Она решительно оборачивает всё в свою пользу. Так бывает, что когда есть выбор оставаться на месте — мы позволяем сердцу сомневаться. Потому, готовясь подставить ударам судьбы вторую щёку, ненароком отвешиваем себе оплеуху сами. У неё не было других вариантов, но была непоколебимая сила духа, ведь она точно знает свою истинную цель. Вернуться домой и жить ещё громче.
«Дорогая Тина, я в Париже. Как же тебя не хватает! И, знаешь, кажется, я очень нужна Германии. Мои мысли, моя работа. А здесь… Здесь и без меня полно красоты».
Камера Терезы Коппе усаживает нас с героинями в поезд и монтажной склейкой увозит на коллективную выставку «Радикальные художницы за железным занавесом». Кураторка произносит речь о честном искусстве в непростые времена. Аплодисменты для Эрики. Она широко улыбается. Затем проводит нас по галерее, комментируя работы вокруг. 80-е в ГДР — сытые годы, государственная рекомендация — думать позитивно. Но какие у меня смыслы? Неужели искусству нужно уходить в реакцию и говорить антонимами к мейнстриму? Каких перемен хочется мне? Эти принципиальные вопросы — компас, который она крепко сжимает в кармане всю жизнь. После падения стены к ней неожиданно пришло признание — работы за все предыдущие годы жадно раскупили.
В большом доме полно хлопот. «Как же надоело, а ведь столько ещё сортировать! Хочу просто рисовать», — Эрика бессильно опускает руки. Но рядом Кристина: «Ничего. Придёт и другое время».
И времена менялись. В 90-е годы издательство, в котором работала Кристина, прогорело. Она просила снизить себе ставку, пытаясь спасти ситуацию, но в итоге потеряла и пенсию, и работу. Новый день принёс новую борьбу. Теперь задача — изобретать смыслы: что делать со своей свободой в объединенной Германии? Она открывает курсы для женщин среднего возраста, потерявших работу. Ей важно, чтобы это был союз для диалога женщин с востока и запада. Ведь помогая другим, помогаешь и себе. Затем десять лет судебных тяжб с потомками собственников усадьбы. Западные немцы с какой-то жалостью и пренебрежением бросают: «Вы за стеной прожили 27 лет зря. Столькому следует научиться теперь».
Для предпоследней сцены режиссерка выбирает диалог, где Эрика и Тина рассуждают о системе привилегий за обедом. Забавно и трогательно, как Эрика особо не считает привилегией то, что она ведь и правда могла уехать на запад и не вернуться.
Но разве это награда — покинуть тебя, Тина?
Ветер усиливается. Дело идёт к вечеру. Сухие ветки со двора собраны в костёр, подруга семьи разливает пиво. Осень уверенно сменяет зима. Мы будем готовы.