Від редакції: Вранішня молитва сучасника зводиться до фрази «робота» чи «робота для вас» — такі заголовки безкоштовних газет зустрічають жінок і чоловіків, що виходять із метро. Ця фраза справді звучить як молитва – пароль до спасіння, виживання і осмислення себе у світі. Продовжуючи тему сучасної праці, ми пропонуємо вам другу частину  статті нашого колеги з Росії Олега ДугумаПершу частину статті читайте тут.

Работа — спасение

Ключевым моментом, сделавшим работу столь важным обстоятельством мировосприятия, стала Реформация. Согласно классической интерпретации Макса Вебера, данной в его работе 1905 года «Протестантская этика и дух капитализма», именно слом старых феодальных систем ценностей сделал возможным нормальное развитие и функционирование буржуазного мира. Прежде всего на смену концепции спасения католицизма пришла кальвинистская идея о том, что успех, прижизненное богатство — если не залог, то показатель того, что душа человека может быть спасена на страшном суде. Мир Средневековья жил ожиданием конца света. Каково могло быть здесь место у работы? «О, безумный человече, доколе углебаеши, яко пчела, собирающи богатство твое? Вскоре бо погибнет, яко прах и пепел: но более взыщи Царствия Божия», — гласит молитва православного покаянного канона. Картина мира, насаждаемая католической церковью, рисовалась в тех же красках и с тем же основным мотивом и целеполаганием. Эта экзистенциальная предрешенность не совместима с накопительством, стяжательством, расчетливостью буржуазного мира. Человек того времени, согласно исследователю средневековья Жаку Ле Гоффу, ставил целью жизни произвести наибольшее впечатление (может быть, чтобы насладиться коротким веком, может быть, чтобы снискать себе оправдание на страшном суде — отсюда и аскеза монахов, и расточительство королей и аристократии). Но прибыль здесь — хотя бы на уровне культурных кодов, на уровне того, что руководит сознанием субъектов экономики, — вовсе не была на первом месте.

Переворот происходит вместе с распространением кальвинизма — сперва в Европе а потом и во всем мире, вслед за колониальным влиянием. Буржуазия существовала и до глобального торжества капитализма, и не только в Европе: купцы, ростовщики, торгово-ремесленные сословия — всё это имело место уже в Античности, если не в Древнем Мире. Но именно Реформация и именно в западной Европе породила систему ценностей, исключительное место уделяющую предпринимательству и труду как залогу и/или симптому спасения. Протестантизм воспринимает мир фактически уже погибшим, а не ожидающим конца. Это и делает его столь удобным для мировоззрения буржуазного сословия: мир во всех его аспектах можно рассматривать, как «мёртвое», добычу, ресурс.

Работа — проклятие

«В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься», — с этими словами бог Ветхого Завета изгоняет Адама из Рая. Русское слово «крестьянин» появилось благодаря отождествлению земледельческого труда с христианским мученичеством, самопожертвованием, очищением через страдание.

Общество, ненавидящее работу и признающее её не только условием выживания, но и симптомом здоровой социализации, одержимо противоречивым, ложным сознанием. Корни этой идеологии можно найти в Ветхом и Новом Завете, можно копнуть глубже, обнаружить презрение к материальному труду в античном греческом обществе, которое дало нам большинство точек отсчета, инерций философской мысли. Слияние этих двух корней у основания европейской цивилизации дало то представление о работе, которое распространено и поныне.

Пожалуй, если не осмысление, то ощущение бессмысленности значительной части работы является уже общим местом современной культуры. Эти эмансипаторные интуиции находят отражение в самом широком спектре литературы. Вспомним контрабасиста большого симфонического оркестра из пьесы Патрика Зюскинда «Контрабас», который ненавидит и обожает свой инструмент, видит в нем свою судьбу и своё проклятие. Для контрабаса, по мнению этого музыканта (владельца и раба инструмента), написано так мало сольных партий в симфонической музыке, что он является чем-то вроде пролетарского орудия необходимого, но всеми презираемого труда. Вспомним почтальона из романа Абэ Кобо «Женщина в песках»: фатальное восприятие труда как отвратительной, но жизненно важной рутины. Примеров слишком много, чтобы попытаться даже перечислить их здесь. А ведь некогда классовое сознание или переживание его отсутствия были едва ли не главным признаком критического произведения. Обаяние бедности, очарование простой незамысловатой жизни, а главное, то, что уместно здесь назвать правдой пролетариата, кажется рудиментом в современной литературе. Попробуем представить себе во вновь сошедшем с печатного станка, новом, современном тексте, критикующем современное общество, того пролетарского или крестьянского героя, какой был воспет на разный манер во всевозможных образах и на разных языках Брехтом, Горьким, Гашеком, Оруэллом, Ремарком, Хемингуэем и сотнями других мастеров слова. Каковы бы ни были нюансы сюжета или идеи той старой литературы, которая некогда считалась прогрессивной, в ней всегда присутствовал пафос правды пролетариата (труженика). Этот пафос или воплощается главным герем-пролетарем, или, чаще, присутствует в виде модернистской тоски героя, находящегося на периферии производства, выключенного из процесса (или не вовлеченного должным образом в процесс) как производства, так и классовой борьбы, либо он перевоплощён в иронию, сарказм над тем самым паразитирующим, развращенным бездельем классовым врагом пролетария. Правда пролетариата, будь она фоном основного сюжета текста, будь она главной сюжетной линией, будь она всего лишь одной из упомянутых вскользь морально-этических установок автора, — правда пролетариата безусловна, аксиоматична для большинства литературных текстов, связанных с критическим искусством, реалистическим мировосприятием. Идейное влияние большого освободительного проекта марксизма было ощутимо даже за пределами собственно марксизма.

«Если есть надежда, то она в пролах» — произносит герой «1984» Оруэлла. Эпитафией на надгробии этого модернистского освободительного проекта служит граффити Красного Мая 1968 года на одной из стен Латинского квартала в Париже: «Наша надежда — в полной безнадежности».

Генеалогия бунтарского безделья

Как уже было сказано, «Работа» краймфинкеров — далеко не первое сочинение против работы. Духом переосмысления работы пропитана вся антиавторитарная левая мысль — в спектре от критики иррациональности устройства производства до полного отрицания целесообразности принудительного, регулярного и дисциплинированного труда.

Высококвалифицированный скандалист Боб Блэк посвятил отказу от работы одноимённое эссе (The Abolition of Work), а этнолог Дэвид Грэбер посвятил этой теме главу «Отрывка анархической антропологии» (которая, будучи одной из последних глав, приближает нас к выводам автора): «Борьба против работы всегда была центром анархической организации. Под этим я подразумеваю не борьбу за лучшие условия труда или более высокую заработную плату, а борьбу за полное устранение работы как отношений господства. Отсюда слоган ИРМ — «против системы наёмного труда». Это, конечно, долгосрочная цель. В ближайший период то, что не может быть уничтожено, может быть по крайней мере сокращено. На рубеже XX века вобблис [8] и другие анархисты сыграли центральную роль в завоевании рабочими пятидневной рабочей недели и восьмичасового рабочего дня». Подробнее Грэбер пишет об этом в статье «О феномене бесполезных работ». Показательно, что в оригинале статья известного ученого называется On the Phenomenon of Bullshit Jobs: группа анархистов, переводившая текст на русский язык, несколько смягчила тон, и для крепкого, недостойного палаты общин или лордов английского bullshit нашла в нашем великом и могучем лишь скромный аналог «бесполезный». Эта оговорка, возможно, обнаруживает, что пока в нашем языке, левом дискурсе, отрицание работы не имеет того пафоса, той остроты, как на западе. По существу, критика Грэбера касается иррациональности организации производства и дистрибуции социальных благ, а также — здесь этнолог действует на своём профессиональном поле — критике подвергаются иррациональные социальные ритуалы современной экономики, ритуалы, которые конструируют иерархию. Смыслом индустрии, всего процесса производства и реализации товаров и услуг является не удовлетворение потребностей, а получение прибыли. Тут автор не оригинален. Но этнолог и анархист Грэбер справедливо указывает на подлинную бессмысленность целого ряда профессий и занятий для блага человечества. Борьба против работы сводится для Грэбера к её тщательной ревизии, рационализации, к сокращению рабочего дня до 3-4 часов, к уничтожению ненужных профессий, преодолению всех тех родов деятельности, которые служат самоутверждению, вскармливанию амбиций и выстраиванию неравенства: «Как можно говорить о гордости за свой труд, когда в глубине души ты чувствуешь, что твоя работа не нужна? Как могут не возникать чувства негодования и скрытой злости? Злой рок нашего общества заключается в том, что его правители нашли способ перевести нашу ярость именно на тех, кто занят по-настоящему полезной работой, как в случае с обжарщиками рыбы. Как будто в нашем обществе действует глобальный закон: чем более явно выражена польза от работы какого-либо человека для других людей, тем меньше ему за это платят. Позволю повториться, трудно оценить объективный масштаб проблемы, но есть смысл поставить вопрос: “что произойдет, если весь этот класс просто исчезнет”?» [9].

Боб Блэк, будучи представителем более субкультурно-богемного крыла постмодернистских левых (постлефтизма), идёт дальше профессора Грэбера и призывает отказаться от работы как таковой, а не просто от части лишних трудочасов. Рутинность, повторяемость, дисциплина, узкая специализация, одностороннее развитие специалиста, подавление творческого начала в угоду конъюнктуре рынка, стандартизации товаров и услуг — все эти свойства, лежащие в основе работы, делают её несовместимой с жизнью свободной личности. Классические левые стремятся к отмене частной собственности, к передаче производства под контроль рабочих (во всяком случае так они об этом говорят, хотя в реальности власть над экономикой после революции опять остаётся в руках профессиональных управленцев) и/или к сокращению рабочего дня. Постлефтисты вроде Блэка призывают отказаться от работы вообще. Блэка не удовлетворяет идея о том, что в освобождённые от работы часы досуга человек будет свободен отдыхать и самосовершенствоваться. Уже и малой толики работы хватит, чтобы отравить несвободой всё остальное бытие человека: «Я совершенно не хочу играться определениями. Когда я говорю, что призываю к упразднению работы, я имею в виду ровно то, что говорю — но я хочу высказать то, что имею в виду, используя термины, очищенные от побочных ассоциаций. Мое минимальное определение работы — принудительный труд, иными словами, недобровольная производительная деятельность». Автор концепции упразднения работы предлагает организовать производство по принципам игры. Не стоит принимать это предложение как призыв к расширению досуга за счет сокращения трудочасов. Досуг — только восстановление после изнуряющего или отупляющего труда. Игры объединяют производство, потребление, общение, учебу, упражнения и саморазвитие. Это почитание игры в качестве альтернативы труду — один из излюбленных пунктов примитивизма. Анархо-примитивизм вдохновлён рядом этнографических наблюдений (почерпнутых из полевых исследований, а иногда и выдернутых из контекста отдельных сочинений) за наиболее архаичными обществами, где труд и ритуал, магия и охота, праздник и будни были не разделены. При этом примитивисты нередко возводят частные случаи в ранг политической парадигмы. А ведь крупнейшего из их среды ученого Маршала Салинза это даже заставило говорить о первозданном обществе изначального изобилия [10]. Примитивизм — скорее настроение, нежели идеология или философия: желание уйти от репрессивного мира работы бросает одних в стихию уличной конфронтации с символами капитализма, других толкает к строительству разнообразных кооперативных проектов и коммун на периферии цивилизации или вне её.

Низвержение работы с высот расправившего плечи освобожденного человеческого духа имеет давнюю традицию. Американский социолог Кристофер Лэш в своей книге «Восстание элит» уделил внимание такому исключительному и экзотическому левому теоретику как Оскар Уайльд.

Политическая мысль знаменитого писателя отражена прежде всего в его книге «Человеческая душа при социализме». Современники отнеслись к сочинению Уайльда иронично-скептически. Потомки предпочитали не замечать. Скорее всего, на эпатаж он, как всегда, и рассчитывал. И не прогадал. Образно говоря, Уайльд стал чем-то вроде родственника с дурной репутацией в и без того весьма недружной семье левых теорий и философий. Кристофер Леш попытался реабилитировать Уайльда в качестве революционного теоретика, он даже озаглавил финальную главу (фактически эпилог) своей книги «Человеческая душа при секуляризме», отсылая читателя к названию уайльдовского памфлета. В критике современного ему капитализма Уайльд отталкивается скорее от Ницше, нежели от Маркса или Прудона. Буржуазное общество безобразно именно в эстетическом смысле, оно развращает низы тяжким отупляющим трудом, а верхи скучной, обременительной заботой о сохранении власти и собственности. Важнейшими мерами для изменения ситуации Уайльд считает:

  • избавление от ручного труда за счет всеобщего перехода к машинному производству;
  • триада: социализм, коммунизм и, превыше всего, Индивидуализм (с большой буквы в написании самого Уайльда), понимаемый как залог «полного развития Жизни на пути к наивысшему совершенству»;
  • уничтожение частной собственности, причем необходимое как для преодоления нищеты одних, так и для искоренения развращающего, отупляющего образа жизни, скупости и озабоченности сохранением господства других.

Для романтика Уайльда герой истории, истинный бунтарь и преобразователь мира — вовсе не рабочий, а артист, творческая личность, ищущая самовыражения и не находящая его в мещанском обществе и поэтому обреченная на конфликт с этим обществом. Как примирить амбиции самовыражения творца с коммунизмом, коллективной собственностью и ответственностью, из сочинения великого ирландского романтика не ясно. В целом, логически, такая концепция освобождения не противоречила бы и классическому марксизму и тем более анархизму, если бы только Уайльд не уделял столько внимания эстетическим и этическим моментам, что делало его уязвимой мишенью для критики ортодоксальных левых, видевших в нем маргинала, взбесившегося представителя богемы.

Кристофер Леш полагает, что, несмотря на свой художественный характер, программа Уайлда прошла не столь бесследно: «В 1960-х годах революционные студенты брали на вооружение лозунги, по духу куда более близкие Уайльду, нежели Марксу: “Вся власть – воображению”; “Запрещать запрещено”. Неизменная притягательность подобных идей даже тридцать лет спустя не может не быть очевидна для любого, кто имеет в виду университетскую среду и современные медиа. Так называемое “постмодернистское” настроение определяется, с одной стороны, крушением иллюзий по поводу грандиозных исторических теорий, или “метанарративов”, включая марксизм, и, с другой стороны, идеалом личной свободы, который во многом идет от эстетического бунта против культуры среднего класса. Постмодернистский вкус отвергает многое и в модернизме, но он коренится в модернистском идеале индвидуумов, эмансипировавшихся от условностей, создающих собственную идентичность по своему выбору, ведущих свои собственные жизни (как сказал бы Оскар Уайльд), как если бы сама жизнь была произведением искусства» [11].

Идеи Уайльда нашли отклик в Ситуационистском Интернационале. Одним из немногих, кто прямо ссылается на «Человеческую душу при социализме» является «последователь» СИ Кен Нэбб в своей книге «Радость революции». «Последователь» в кавычках, так как ситуационисты отвергли всех своих последователей: «…ситуационизм — это идеология, которую ситуационисты единодушно отвергали», — вспоминал в беседе с журналом e-flex один из основателей СИ Рауль Ванейгем [12]. В том же интервью, данном через 30 лет после распада СИ и менее чем через год после начала последнего кризиса, нестареющий бунтарь дал суровую отповедь и современному финансово-спекулятивному капитализму, и его защитникам-политикам, а также попытался дать рецепты/прогнозы выхода из кризиса:

«Морализация прибыли — это иллюзия и жульничество. Должен произойти решительный разрыв с экономической системой, которая последовательно распространяла разрушение, одновременно с этим притворяясь посреди всеобщей нужды, что она обеспечивает благосостояние, которое на самом деле не более чем воображаемое. Человеческие отношения должны вытеснить и свести на нет коммерческие отношения. Гражданское неповиновение заключается в том, чтобы не обращать внимания на решения правительства, которое растрачивает средства своих граждан, чтобы покрыть потери финансового капитала… Аграрная экономика «старого режима» была окаменевшей формой, которую начиная с революции 1789 года разбила растущая экономика свободной торговли. Подобным же образом, барахтающийся в акциях спекулятивный капитализм, падение которого мы сейчас наблюдаем, вот-вот сменится капитализмом, который будет вновь оживлён производством незагрязняющей природу естественной энергии, возвращением к потребительской ценности, органическим сельским хозяйством, спешно залатанным государственным сектором и лицемерной морализацией торговли.

Будущее принадлежит самоуправляющимся сообществам, которые производят незаменимые товары и услуги для всех (природная энергия, биологическое разнообразие, обучение, центры здоровья, транспорт, металлургическое и текстильное производство…). Идея в том, чтобы производить продукты для себя, для собственного пользования — то есть больше не ради продажи, — вместо товаров, которые мы в настоящий момент вынуждены покупать по рыночным ценам, хотя они были придуманы и изготовлены такими же работниками, как и мы. Пришло время порвать с законами политических вымогателей, которые наряду со своим собственным банкротством готовят и наше» [13].

Как именно будет налажено производство, мотивация и поощрение участников и взаимодействие внутри потребительских сообществ, не совсем ясно из этого короткого комментария на полях кризиса. Для Ванэйгема, как и для CrimethInc, слово «экономика» — ругательство. Не в изначальном значении греческого слова («домохозяйство»), конечно. В русле ситуационистской критики/практики отрицание работы играет огромную роль. Идейное влияние Ситуационистского Интернационала до сих пор весьма ощутимо. Хотя зародились они в совершенно ином социальном ландшафте: годы активности СИ приходятся на послевоенное время — один из самых длительных периодов экономического роста на Западе. Капитализм тогда стремительно трансформировался. Стремление реализовать изобилие товаров породило «государство всеобщего благоденствия». По мнению Ги Дебора, главная проблема для современной ему экономики — потребление — порождает феномен Спектакля. Работу, похищающую значительную часть времени и становящуюся предметом озабоченности людей, можно назвать одной из ипостасей Спектакля в эпоху перепроизводства. К тому же, как уже указывалось выше, само потребление может уподобиться работе.

Одновременно с ситуационизмом зародился и другой фронт борьбы против работы — автономизм. Среди западных марксистских активистов росло недовольство реформистскими тенденциями местных компартий (т. н. «еврокоммунизм»), были недовольные и бюрократизмом СССР. Одни уходили в симпатии к маоизму и чегеваризму, видели социальную базу в трудящихся «третьего мира». Другие, кто пытался подойти к критике современных западных обществ творчески, без догм, сталкивались с тем, что эти общества совершенно не могут быть преобразованы посредством лишь захвата средств производства. Акции саботажа, остановки производства на занятых фабриках, разрушение машин и целых цехов сопровождали борьбу рабочих автономистов Италии. Идейные поиски на поле марксизма привели многих к его полному переосмыслению, иногда даже к отрицанию. А вместе с угасанием влияния марксизма исчезало и всё очарование исторической миссией пролетариата. В интервью 1983 года известный левый философ и общественный деятель Корнелиус Касториадис говорил о своём разочаровании в марксизме и переосмыслении целей и средств социальной борьбы: «Я приведу наиболее знакомый мне пример: самого себя. Когда я начал писать о самоуправлении, коллективном управлении производством и общественной жизнью — в первом номере журнала “Социализм или варварство” за 1949 г., — я был марксистом. Я думал, что коллективное рабочее самоуправление — необходимая конкретизация марксистской концепции социализма. Но вскоре, когда я захотел развить эту идею в “Продолжении социализма” после 1955-го, я заметил, что идея самоуправления глубоко несовместима с Марксом, и Маркс, в этом смысле, ничему не может “послужить”.

Когда мы стремимся развить идею рабочего управления, управления производством самими производителями, мы очень быстро сталкиваемся с вопросом техники. Об этом Маркс ничего нам не скажет. Какая критика капиталистической техники есть у Маркса и марксистов? Ее не существует. Они критикуют исключительно похищение прибыли капиталистами, сама техника остается вне дискуссий.

Есть ли у Маркса критика организации капиталистического завода? Нет. Конечно, он разоблачает ее наиболее бесчеловечные, наиболее жестокие аспекты. Но для него эта организация является истинным воплощением рациональности, и к тому же она полностью и неизбежным образом продиктована состоянием техники, поэтому ничего менять не нужно. Из этого он делает вывод, что производство и экономика навсегда останутся исключительно областью необходимости, и что “царство свободы” можно построить лишь вне этой области, сократив рабочий день. Иначе говоря, труд как таковой есть рабство и никогда не станет полем раскрытия творческих способностей человека.

Фактически, современная техника прекрасна в качестве полностью капиталистической, она не нейтральна. Она создана для специфически капиталистических целей, и это не только увеличение прибыли, но и устранение той человеческой роли, которую играет человек в производстве, порабощение производителей безличным процессом производства. Исходя из этого, пока эта техника преобладает, нельзя говорить о самоуправлении. Самоуправление сборочным конвейером рабочими конвейера – печальная насмешка. Чтобы достичь самоуправления, надо разбить конвейер. Я не призываю со дня на день разрушить все существующие заводы. Но революция, которая немедленно не атакует вопрос сознательного изменения техники, чтобы переделать ее и позволить людям, т.е. индивидам, группам, трудовым коллективам, получить доступ к управлению процессом производства, такая революция вскоре обречена на погибель. Ибо люди, которые шесть дней в неделю работают за конвейером, не способны, как того хотел Ленин, насладиться воскресеньем советской свободы.

Маркс не создал этой критики техники и не мог ее создать. И это глубоко связано с его концепцией истории: подобно Разуму или Мировому Духу у Гегеля, у Маркса историю движет исключительно воплощенная в технике рациональность. Поэтому, если мы хотим направить мысль на достижение самоуправления, автономии, само-правления (autogouvernement) человеческих коллективов, Маркс и марксизм — громадные массивные глыбы, стоящие на нашем пути» [14].

Как именно будет налажено производство, мотивация и поощрение участников и взаимодействие внутри потребительских сообществ не совсем ясно из этого короткого комментария на полях кризиса. Для Ванэйгема, как и для CrimethInc слово «экономика» — ругательство. Не в изначальном значении греческого слова («домохозяйство») конечно. В русле ситуационистской критики/практики отрицание работы играет огромную роль. Идейное влияние ситуационистов до сих пор весьма ощутимо. Хотя зародились они в совершенно ином социальном ландшафте. Годы активности СИ приходятся послевоенное время — на один из самых длительных периодов экономического роста на Западе. Капитализм тогда стремительно трансформировался. Стремление реализовать изобилие товаров породило «государство всеобщего благоденствия». По мнению Ги Дебора, главная проблема для современной ему экономики — потребление — порождает феномен Спектакля. Работу, похищающую значительную часть времени и становящуюся предметом озабоченности людей, можно назвать одной из ипостасей Спектакля в эпоху перепроизводства. Плюс, как уже указывалось выше, само потребление может уподобиться работе.

Критику работы обусловили не только встреча социальных причин (широкое распространение фрустрации общества) и активистского поиска левых своей актуализации вне пролетарской традиции. Весь ход развития гуманитарных наук и философии подготовил переосмысление общественных процессов и социальной борьбы внутри них. Упомянутая выше гегельянская идея истории даже в редакции Маркса многим левым не казалась исчерпывающей. Вышеприведённая цитата из Касториадиса — свидетельство влияния на левую мысль структуралистских идей. Обратим внимание, что о производстве, о технике, о борьбе философ говорит именно структуралистским языком.

На месте встречи постструктурализма и анархизма появляется постанархизм. Мишель Онфре в сочинении «Постанархизм, растолкованный моей бабушке» [15] пишет: «Какой руководящий принцип постанархизма? Категорический императив? Его утопия, иначе говоря, идеал разума? Точка, к которой все идет? Определяющая максима? Формула? Эта удивительная фраза Ля Боэси является сутью политической мысли “Рассуждения о добровольном рабстве”: “Наберитесь смелости больше не служить, и вот вы свободны”. Ведь увольнение не приходит из какого-то другого места, чем от желания тех, кто его предпочитает. Увольнение — это не афера, которая переносит все на завтра, на мифический канун триумфа революции, оно не падает с неба в подарок от эксплуататоров. Оно не предусматривает благочинства капитализма или милосердия господ. Оно не возникает, когда вдруг совпадают гипотетические обстоятельства истории. Оно не зависит от действия образованного пролетарского авангарда. Оно не наступает благодаря восстанию субпролетариев в лохмотьях, которые наконец взбунтовались. Оно приходит, потому что отказываются давать власти то, что ей обычно дают, чтобы она существовала» [16].

Критика, отрицание работы, а с ней и всей дисциплинарной индустрии и культуры, — источник вдохновения для повстанческого анархизма (т. н. «инсуррекционизма»). Уместно вспомнить в связи с этим постситуационистский текст «Грядущее восстание» коллектива «Невидимый комитет».

Нигилистский пафос «Невидимого комитета» — наследственная черта их предшественников на французской левой сцене — ситуационистов. «Грядущее восстание» более ориентировано на анархическую традицию и практику, чем на постмарксистскую философию СИ. «Невидимый комитет» говорит с аудиторией на более популярном демократическом языке. Воспетая в «Грядущем восстании» коммуна пытается уже практикой своего существования, образом жизни, а не разовыми «акциями-ситуациями», открыть дорогу эксперименту социальной альтернативы. Ненависть к цивилизации и воспевание стихийных бунтов в парижских ситэ, опыт конфронтации черного блока с полицией на альтерглобалистских демонстрациях и отрицание всей системы индустрии, разрушающей экологию, — всё это стало активистским взрывоопасным багажом «Невидимого комитета».

«Грядущее восстание» прямо призывает к разрушению наёмного труда. Работа не есть способ жизнеобеспечения. Способов найти для себя и ближнего хлеб и кров у «Невидимого комитета» немало и без работы: «Грабьте, выращивайте, изготовляйте!», «Организуйтесь, чтобы не нужно было зарабатывать!», — дают советы французские бунтари. Работа для НК — это не производство в чистом виде. Это и производство, и дисциплинарная практика контроля, и способ занять людей «чем-нибудь», чтобы не было с ними лишних проблем, и практика одурачивания и способ подчинить энергию, мысли, время, волю, даже (и не в последнюю очередь!) сексуальность человека через его интеграцию в большую машину индустрии: «…с одной стороны, современный аппарат производства — это гигантская машина психической и физической мобилизации, высасывания энергии из человеческих существ, ставших избыточными. С другой стороны, это машина селекции, которая предоставляет право на выживание лишь субъективностям, соответствующим норме, и оставляет на произвол судьбы “опасных индивидов”, всех тех, кто сопротивляется ей, воплощая собой иной образ жизни. С одной стороны, мы подкармливаем призраков, с другой стороны, оставляем подыхать живущих. Такова собственно политическая функция современного аппарата производства. Организовываться вне наемного труда и против него, коллективно выходить из режима мобилизации, проявлять жизнеспособность и дисциплину в самом этом процессе демобилизации — вот в чем наше преступление, которое цивилизация не готова нам простить. И вот в чем единственный способ выжить после ее краха [17].

Перед нами достаточно пёстрая картина идей, наблюдений, лозунгов, научных фактов и политических программ. Подчеркну, большая часть затронутых текстов носит публицистический характер. То есть они призваны убеждать, а не доказывать. Очевидно, что собственно научной проблемой критика работы быть и не может. Само научное исследование является работой. Наука (в лице ученых) может и должна задумываться о границах своих возможностей и о морально-этических сторонах, о своей роли в обществе, о последствиях для человечества. Об этом наука может сказать немало. Факт биологии — растущий вред, наносимый планете со стороны человеческой индустрии. Факт социологии — массовое недовольство, фрустрация людей, считающих, что они занимаются не своим делом.

Затрагивая вопросы хозяйства, критика работы должна была бы прийтись более по вкусу сторонникам альтернативной экономики, нежели сторонникам подпольной борьбы, саботажа. Но именно в таких практических аспектах отрицание работы пока должным образом не разработано. Символично, что, например, та часть памфлета «Работа» CrimethInc, что посвящена альтернативам и выходам, значительно меньше негативно-критических частей. Сегодня нужны тексты под заглавием «Вне работы», «Ни слова о работе». И это в значительной степени инженерная задача — разработка такой системы отношений машин, техник, практик, которые создавали бы достаточно товаров для более простого и разнообразного удовлетворения потребностей. Но техника — лишь средство и форма, а цель и смысл мира вне работы — сам человек. И как ни банально это звучит, построение системы отношений между людьми вне работы возможно лишь при условии рефлексии о психологии человеческих отношений, с учетом рассуждений философии о смысле человеческой жизни. А также — и это главное — такая система отношений возможна лишь при условии создания устойчивых самоорганизованных низовых и сетевых инициатив.

Примечания:

 

[8] Вобблис (Wobblies) — другое название членов профсоюза Индустриальные рабочие мира (Industrial Workers of the World, IWW — русская аббревиатура ИРМ)

[9] http://anarhobarnaul.org/bullshitjob/

[10] Машал Салинз «Экономика каменного века». М.: ОГИ, 1999

[11] Лэш К. Восстание элит и предательство демократии М.: Издательство “Логос”, Издательство “Прогресс”. 2002. C. 185

[12]https://avtonom.org/news/intervyu-s-raulem-vaneygemom-mezhdu-mirovoy-skorbyu-i-radostyu-zhizni

[13]https://avtonom.org/news/intervyu-s-raulem-vaneygemom-mezhdu-mirovoy-skorbyu-i-radostyu-zhizni

[14] http://avtonom.org/old/lib/theory/castoriadis/marx_today.html

[15]http://avtonom.org/pages/mishel-onfre-postanarhizm-rastolkovannyy-moey-babushke?utm_source=dlvr.it&utm_medium=twitter

[16] Мишель Онфре: «Постанархизм, растолкованный моей бабушке»// https://avtonom.org/pages/mishel-onfre-postanarhizm-rastolkovannyy-moey-babushke

[17] Грядущее восстание. М.: Ультракультура 2.0, 2011 С.30

Читайте також:

Тривожний робітник

Жахливі бульбашки: відкладена криза капіталізму спливає на поверхню

 

Якщо ви помітили помилку, виділіть її і натисніть Ctrl+Enter.

Залишити відповідь

Ваша e-mail адреса не оприлюднюватиметься. Обов’язкові поля позначені *