Читайте также:
Часть 2. Сценарий триллера «Сменить Лукашенко»
Часть 3. «Молодость моя, Белоруссия…»
Да, серьезно, и да, в суши-баре. А чего я еще ожидала от парня, заливающего в Инстаграм селфи из спортзала, избалованного вниманием СМИ и выписанного главным героем в скандальном рассказе своей екс-подруги Варвары Красутской.
Я очень редко опаздываю, только когда мне действительно не хочется идти на встречу. К одной фотографине в Варшаве, с которой я записывала интервью долго и нудно, а потом месяц не могла его авторизовать, я опаздывала на встречи на минут 50-70. И ничего не могла с этим поделать. Так и с Иваном Шило. Свой номер телефона он не оставил, так что через 25 минут после назначенного часа я шла уже с глубокой верой, что не встречу его в баре. Но он там был.
Мы словесно раскланялись. Я постаралась нащупать общие темы — к примеру, о Киеве, Минске, стипендии Mymedia, которую Иван тоже получал, и вот вырисовался первый вопрос.
Арина: Ваш коллега попросил адресовать вам вопрос о том, кто вы: оппозиционер или журналист?
Иван: Я журналист. Однозначно.
Арина: То есть политических амбиций вы не имеете?
Иван: Нет, не имею.
Арина: Странно, в своих интервью вы обнаруживали амбиции. И даже, помнится, хотели стать президентом.
Иван: Нет, это настолько не соответствует действительности. Мне сложно как-то это комментировать. Раньше в интервью я мог заявлять, что мне 22 года, теперь 24 — то есть время идет, и какие-то вещи могут меняться. Когда-то я имел отношение к оппозиции. «Президентские амбиции» — если это троллинг, то не совсем смешной, а если нет, то даже не представляю, кто вам мог это сказать.
Арина: Если прочитать ваше последнее интервью (то, где много фоточек с вашего Инстаграма), то вы говорите, что с 14 лет вы связаны с оппозиционным движением.
Иван: Да, был — не понимаю, в чем проблема.
Мы говорили в довольно многолюдном суши-баре во время бизнес-ланча напротив здания КГБ.
Арина: Вам комфортно здесь поднимать такие темы?
Иван: Да, не нужно драматизировать. Мы можем про все говорить, не вижу проблемы.
Арина: Вы из Солигорска, довольно маленького городка, в котором о вас ходят мифы и легенды вроде той, что на выпускные экзамены вас приводили под конвоем милиции.
Я заказываю 100 грамм беларуской водки, которая резко подешевела по настоянию Минторга. Я чувствую, что разговор будет тяжелым, когда Иван заказывает зеленый чай.
Иван: Это не совсем так, потому что из школы меня исключили. Наоборот, когда я пришел на экзамен, там стояла милиция, которая не хотела меня впускать. Формальная причина исключения: я нарушил приказ директора о проведении экзаменационной сессии. Нарушение заключалось в том, что после 23:00 я был задержан при распространении оппозиционной продукции — наклеек — в своем родном городе. Фактическая причина была в том, что на тот момент у меня было около восьмидесяти задержаний, несколько десятков административных протоколов и одна уголовная судимость. Я тогда очень активно занимался протестной деятельностью разного рода.
Арина: Я не очень понимаю, что такое деятельность разного рода.
Иван: Мы с вами живем в разных реальностях, где действуют разные законы физики? Общественная деятельность — это обычно сбор подписей, это митинги, это организация кампаний, встречи с людьми — это могут быть и велопробеги, голодовки, если говорить про политические акции.
Арина: Вы голодали?
Иван: Да немного. 9 и 10 дней. 9 дней, когда мне было пятнадцать. Во-первых, потому что был юн, и это был один из способов привлечения внимания. Во-вторых, голодали для того, чтобы освободили политзаключенных — это цель, которой невозможно достичь, но мы привлекли внимание. Это была масштабная голодовка, около полсотни людей. Но привлекало внимание то, что мне было пятнадцать лет, а моему брату тринадцать. И плюс были другие несовершеннолетние. Никого, конечно, не освободили, но про это много писали. Когда мне было двадцать два, я голодал, потому что меня посадили в тюрьму. Я хотел немного похудеть, но и как-то соотнести это с общественной пользой. Заключенных не водили в душ, хотя стоило — это было лето. И я написал несколько требований, которые должны были исполнить. В душ водить начали, а я скинул несколько килограмм.
Арина: Надеюсь, ваша школьная история закончилась таким же хеппи-ендом?
Иван: Нет. Там находилась милиция, которая могла воспрепятствовать мне зайти в кабинет. Но я даже не предпринял попытки, потому что формально я уже не был учащимся этой школы. То есть моя возможная потасовка с милицией закончилась бы ничем, поскольку рядом не было журналистов. Я, наверное, не увидел в этом смысл, — снова ухмыляется Иван.
Арина: В таком случае, зачем вообще было приходить в школу?
Иван: Дело в том, что исключали меня впопыхах. Вечером, перед последним экзаменом состоялось заседание Комитета по делам несовершеннолетних, который принял решение исключить меня из школы. То есть наутро его только должны были доставить в школу, и его могли не успеть подтвердить. Формально мне документ не показали. И я пришел из чистого любопытства. Может, еще посмотреть на своих одноклассников, как им будет сдаваться экзамен, когда их друга исключили, — Иван сделал паузу. — Сдавалось нормально.
Арина: То есть никто не поддержал вас?
Иван: Нет. Хотя среди моих одноклассников было довольно много активистов моей организации, кто-то из них обещал одеть майку с названием организации в мою поддержку. Но никто на этот шаг не пошел, и все прошло спокойно.
Арина: И после этого вы продолжили работать в «Молодом фронте»?
Иван: Да, конечно.
Арина: Всем было комфортно смотреть друг другу в глаза?
Иван: Нормально. Я даже на тот момент здоровался с людьми, которые давали против меня показания в суде. И до сих пор здороваюсь.
Арина: ??
Иван: Ну, потому что жизнь такая. Они не всегда могут быть готовы на шаги, которые могу делать я. Вот меня исключили, а кто-то не пошел так далеко. Хотя я в тот момент понимал отчетливо, что вообще в любой системе, где есть авторитаризм, имеют смысл именно массовые действия. То есть, условно, если бы все мои одноклассники сказали, что «мы не сдаем этот экзамен», школа бы скорее всего пошла на уступки, и меня бы восстановили — а если нет, то все эти шестьдесят человек смогли бы выехать в Польшу учиться на хорошие стипендии. Это был бы большой прецедент: шестьдесят учеников какой-то провинциальной школы не пошли сдавать экзамен из солидарности. Все бы уехали, может быть, не только в Польшу, а еще дальше. Но так не произошло.
Арина: Вы нормально относитесь к этой политике соглашательства с властью? К этой, можно сказать, трусости?
Иван: Я к этому отношусь нормально. Такова природа человека. Все мы с чем-то соглашаемся, а с чем-то нет. У нас есть мозг, чтобы обдумывать решения. И отвечать за поступки. Может, мне бы хотелось, чтобы люди поступали иначе. Может, людям хотелось бы, чтобы я поступал иначе.
Арина: Вы уехали по программе Калиновского?
Иван: Да, но меня выгнали. Меня выгоняли из всех трех важных в жизни институтов: из школы, из армии и из университета. После школы я не мог никуда поступить, у меня не было аттестата. И, естественно, не поступив в университет, молодые люди в Беларуси должны пройти службу в вооруженных силах, если они подходят по состоянию здоровья. Я не подходил. Но комиссии не было. Меня комиссовали через десять месяцев по причине здоровья — у меня была аллергия, проблемы с кожей. По причине этих проблем с кожей меня не должны были забирать в армию. Более того, эти проблемы обнаружились только в армии. Я считал себя абсолютно здоровым. В армии ужасные санитарные условия, там тоже моются раз в неделю. И много физической работы. Плохое качество воды, стресс. В какой-то момент, командование вооруженных сил посчитало, что мне лучше быть дома. Я писал много жалоб, какие-то вещи, которые были нелицеприятные. В какой-то момент почти каждый солдат части подписался под обращением с жалобой на плохое питание. Это было во время учений, когда вся другая часть уехала, и нас вообще посчитали тыловыми крысами, которые предали вооруженные силы. Там совпало много моментов, меня комиссовали практически за три дня. Так обычно не бывает.
Арина: Очень напоминает сюжет фильма «Живе Беларусь».
Иван: Да, более того, призывали меня в один день с Франеком Вечеркой, так что ничего такого в этом нет. Это мой хороший друг. Нас призывали по тем же причинам: я был одним из руководителей «Молодого фронта», он был одним из руководителей молодежи «Беларуского народного фронта». Человек пятнадцать прошли через «политический призыв». Мы не были первыми, но в то время, когда мы служили, было больше известно. Франек хорошо работает с медиа и журналистами. В 2009 году интернет уже был доступен. ВКонтакт не был настолько популярным, в то время у меня было меньше сотни друзей. Но в армии я им уже пользовался — Фейсбуком еще нет. Инстаграма не было, к сожалению, поэтому армейских фото у меня мало, хотя я был худее и это было бы приятнее.
Арина: Раз вы уже отошли от оппозиционной деятельности и смотрите в прошлое с нескрываемой иронией и, я уверена, рефлексией, давайте попробуем выделить из этой неоднородной оппозиции типичные виды активистов? Как, допустим, в женских журналах любят маркировать избранников жизни: «Мужчина солидный», «Мужчина — маменькин сынок», «Мужчина-ловелас» и так далее.
Иван: Давайте попробуем. Есть часть оппозиционеров, которые остались в далеких девяностых, которые ходят на акции по инерции. Один из организаторов акции 11 октября Максим Винярский — это классический пример. Это человек, который слушает рок-музыку, носит косуху, длинные волосы. Вообще, это такие люди, которые потерялись.
Арина: «Оппозиционер потерявшийся».
Иван: Когда-то оппозиция не была таким зазорным явлением, каким она является сегодня. В принципе, они находили там друзей, каких они не имели в других социальных группах, поддержку, становились героями. Потому что раньше человек с бело-красно-белым флагом по определению был борцом, носителем определенных ценностей. И вот они сейчас выходят на акции, их садят в тюрьму, а СМИ про это пишут двумя строчками — это никому не интересно. Эти люди непонятно чем занимаются, то есть без определенного рода деятельности, я не знаю, что у них с образованием, с уровнем доходов, то есть эти люди не вызывают сочувствия у тех, кто раньше оппозиции все-таки сопереживал. Потом есть большая категория людей — бывших оппозиционеров, которые раньше во всем этом активно участвовали; сегодня они занимаются чем-то другим, но по инерции ходят на акции, например, увидеть своих таких же знакомых, а потом пойти в бар. Они сопереживающие — в принципе, большую часть людей, которые ходят на демонстрации, можно отнести к этой категории.
Арина: «Оппозиционер сопереживающий»?
Иван: «Бывший оппозиционер», я бы сказал. Надо понимать, что оппозиции практически не осталось. И вообще, говорить про оппозицию как про политическое явление сложновато. Это такие группы диссидентов. Есть бабушки-оппозиционерки, которым род деятельности поменять уже очень сложно, они приходят на митинги, собираются, молятся за Беларусь, за Украину. Они вообще очень милые, они носят политзаключенным какие-то вещи, передачки, они даже за последние десять лет не изменились сильно. Как выглядит оппозиционер в 16 лет, мне сейчас трудно сказать. Есть такая часть оппозиции, которая хочет быть не совсем оппозицией в классическом понимании. Например, Татьяна Короткевич, ее штаб — новое понимание оппозиции, люди, которые хотят быть более конструктивными, меньше говорить про моральные ценности, заниматься конкретными делами, хотя это у них пока плохо получается, судя по результатам выборов.
Арина: «Оппозиционер новейший»…
Иван: Нужно понимать, что, например, я сижу в кафе, и рядом со мной сидят те, с кем мы ходили раньше на условные баррикады. Если у них спросить, оппозиционеры ли они, они начнут говорить, что они арт-менеджеры, креативные директора, медиаконсультанты, журналисты — кто угодно, только не оппозиционеры. Сегодня стыдно называться оппозицией. И многие люди решили убрать этот политический контекст, не вступают ни в какие партии, все стали НГОшниками либо журналистами. Вот я выбрал второй путь.
Арина: Назовем последних «оппозиционер стыдящийся». Но тут вопрос об этике. Ваши коллеги, например, просят разделять эти два рода деятельности и переживают, что вы не держите дистанцию.
Иван: Мои редакторы не высказывают мне таких замечаний. Не понимаю, в чем проблема. Если бы я был членом молодежного движения, а потом стал слесарем, то подобной проблемы бы не возникло. Я пишу часто не о политике, я пишу про моделей, спортсменов, про музыку. Я могу написать про всех женщин беларуской политики, но я не женщина из политики, ничего личного. Я не аналитик и не политолог, который хочет высказываться и рассказывать всем, что делать. То интервью я дал, как человек, который поменял свои взгляды.
В этот момент я выпила водки: «Ваше здоровье, Иван».
Арина: Но вашим главным посылом было: «А где деньги?» Вы серьезно думали монетизировать протестную деятельность?
Иван: Это вообще очень важный вопрос, экзистенциальный. Без денег как-то сложно — ну, или без того, во что их можно конвертировать. Нет, мне тогда было пятнадцать лет, я жил с родителями и мало задумывался о материальной стороне обеспечения жизнедеятельности человека. Поэтому нет, я так не думал. Но я начал в какой-то момент об этом задумываться — наверное, это произошло в тот момент, когда закончилась моя стипендия в Польше, то есть в феврале этого года, когда я и стал журналистом.
Арина: Почему вас исключили из стипендиальной программы Калиновского?
Иван: Представляете, я просто перестал ходить на занятия. И потом меня выгнали.
Арина: Вы так много времени и сил отдали «Молодому фронту» — вы полностью разделяли положения «Молодого фронта» и взгляды его членов?
Иван: В общем, нет. Меня почти выгнали из «Молодого фронта», то есть я был заместителем председателя и лишился должности, стал рядовым членом.
Арина: В чем причина? Перестали ходить на заседания?
Иван: Нет, в случае с «Молодым фронтом» все намного серьезнее. Вообще мне сложно говорить про «Молодой фронт», потому что это организация, которая сегодня насчитывает тридцать человек. У меня были более либеральные взгляды, чем у большинства моих товарищей. Я думаю, что люди, которые думают, что разделяют устав «Молодого фронта», этот устав не читали. Есть европейская Хартия прав человека. В уставе «Молодого фронта» написано, что организация разделяет положения Хартии и хочет воплощать ее в Беларуси. Так вот, в Хартии написано, что любая дискриминация недопустима. А «Молодой фронт» дискриминирует ЛГБТ-сообщество. Я разделяю положения европейской Хартии прав человека. Людям, которые говорили мне про базовые ценности организации, я немного зачитывал моменты из нашего устава. Оказывается, их слова не совпадают с положениями Устава. В любом случае, они считают, что христианская организация не должна быть толерантной к ЛГБТ.
Арина: Если политическая сила или движение называет себя оппозицией данному режиму, соответственно, у этой оппозиции есть противоположные принципы, вектор деятельности, политическая программа: в чем отличия беларуской оппозиции от нынешней власти? Если, например, «Беларуский народный фронт» — это правая сила, которая в первую очередь будет дискриминировать религиозные и сексуальные меньшинства? Может, если бы они пришли к власти было бы еще хуже?
Иван: Нет. Во-первых, хуже бы не было в любом случае, потому что любые перемены — это хорошо, это к лучшему. Во-вторых, можно даже не бояться, они к власти не придут. А если и придут, то будут не только они, а вся оппозиция, условно 30%. Есть ли геи среди оппозиции? Несомненно.
Арина: Они создают свои партии? Организации?
Иван: Вообще, гей-организации в Беларуси есть — по крайней мере, были. Но это общественные организации, они к власти не рвутся, они пытаются защитить права гей-сообщества. Они пробовали организовать гей-парад, их задержали. Сейчас лидер «Гей-Беларуси» живет в Швеции. Но, честно говоря, я не особо слежу за их мероприятиями. Более того, «Молодой фронт» тоже перестал следить. Насколько я помню, неделя равенства проходила во время съезда «Молодого фронта», и это не стало проблемой — это прекрасно. Раньше они непременно написали бы какое-нибудь обращение, связали это с Библией: Содом и Гоммора, все такое. А сейчас нет. Оказывается, организация может существовать без гомофобных заявлений.
Арина: Напоминает нашу ситуацию с «Демократическим альянсом» — тоже христианской партией в Украине.
Иван: Я хочу уточнить, что христианские демократы, например, в Германии — это одно. А христианские демократы в Беларуси — это болезнь. Если почитать, например, что пишет Павел Севиринец (которого я немного не люблю и могу часто ссылаться на то, что он делает), то он организовал акцию «Непрерывная молитва за Беларусь» — они каждый час на протяжении недели без остановки должны молиться за страну. Не думаю, что Меркель организовывает такие молитвы за Германию. Хотя она тоже христианский демократ.
Арина: Вы говорите, что любые реформы — это к лучшему…
Иван: Да, но поймите, будет обструкция. Политические реформы не будут означать только политические реформы. Могут появиться СМИ, которые будут более активно критиковать политический строй, большее количество общественных инициатив. Была бы обструкция со стороны гражданского общества. Сегодня ее нет. Потому что многие — может быть, из чувства солидарности или жалости — не хотят критиковать оппозицию; может, СМИ получают жалование там же, где получает гранты беларуская оппозиция. Сегодня беларускую оппозицию можно было бы бить сильно. Но не бьют. Может, потому что ей сегодня и так плохо. Я так не думаю. Можно бить — надо бить. Надо критиковать. Но не критикуют, многие темы они просто обходят.
Арина: Любые изменения — это не всегда хорошо и позитивно. Опыт Украины доказывает обратное. Беларуская оппозиция наверняка оглядывается на то, что происходит у соседей. Как это влияет и какое вызывает отношение?
Иван: Могу сказать, как я к этому отношусь. Ничего плохого не вижу. Но вообще, надо смотреть в какой-то перспективе, пять-десять лет. Я сильно плохо не относился там и к Оранжевой революции. Есть такая вещь как неизбежность эволюции. Когда-то было, условно, два вида обезьян. Одни обезьяны оказались сильнее. Они вытеснили других обезьян в саванны, а сами остались в джунглях. И вот на тот момент если смотреть, то обезьянам, которые остались в джунглях, повезло. Но вторые стали людьми. А те обезьяны до сих пор сидят в джунглях. Да, тяжело проходят реформы, но мы увидим результат только в перспективе какого-то времени. Может, то, что случилось с Донбассом — это к лучшему. Мне нравится, что происходит в Одессе, я за этим с удовольствием слежу. Есть какая-то интрига. У нас этой интриги нет, а лучше бы она была.
Арина: Зато есть стабильность.
Иван: Эта стабильность похожа на смерть.
Арина: Мы вчера с Сергеем фантазировали насчет того, чтобы было, если бы начался переворот власти. Практически придумали сценарий, не хуже Франека Вечорки.
Иван: Надеюсь, вы много выпивали, и Сергей не отказывался поддержать компанию, — улыбнулся Ваня, сербнув зеленого чаю.
Арина: Да нет, белорусы оказались такими непьющими. Мы как-то по кофейку. Давайте все же представим с вами, что было бы, если бы выиграла оппозиция.
Иван: Я такое даже представить не могу.
Арина: А вы ходили на выборы?
Иван: Нет, я работал с утра до вечера. Занимался выборами как журналист. Был на площади, на митинге. Надо же постить новые фоточки в Инстаграм с интересных событий. Театр, кино… площадь — тоже нормальный вариант. Кто пришел к власти — не знаю. Лет в шестнадцать я про это думал, мне тогда это даже казалось возможным. Теперь я даже не задумываюсь на эту тему.
Арина: Что же будет дальше? Через пять лет опять выборы Лукашенко?
Иван: Вероятно, да.
Арина: И так будет, пока не вырастет Коленька?
Иван: Десять лет назад, да даже и пять лет назад я очень скептически относился к слухам и мнениям, что Коля вообще будет иметь политические амбиции. А теперь уже нет. То, как он себя ведет, встречает сам делегации, занимается благотворительностью — все это немного подозрительно. Если понимать беларускую действительность, можно представить, что пока Коля не вырастет, Лукашенко никуда не уйдет. Я вообще не понимаю, почему политические обозреватели исключают человеческий фактор. Лукашенко — отец, у него маленький сын, ему сегодня пойти на какую-то сделку с оппозицией и исключить преемника — это сильно рисковать. В Беларуси пропадали люди, и высока вероятность того, что наш президент к этому имеет непосредственное отношение. Как папа будет в тюрьме, когда сыну двенадцать лет? Колю в детдом отдавать? Лукашенко на это не пойдет. Он захочет вырастить сына и потом думать о каких-то своих вещах.
Арина: Я была на избирательном участке 11 числа. И многие говорили, что голосуют за Лукашенко, чтобы не так, как в Украине.
Иван: Знаете, обычно люди плохо реагируют на смерти, войны, бедность.
Арина: На чьей стороне оппозиция?
Иван: Естественно, оппозиция против России. Есть даже те, кто едет воевать. Я немного знал погибшего Черкашина.
Арина: Вы всех знаете. Неужели круг оппозиционеров такой небольшой? У меня почему-то ощущение, что я — героиня американской молодежной комедии, которая приезжает в колледж и пытается познакомиться с топовыми мальчиками из какой-нибудь Лиги плюща. Замкнутость этой сферы начинает напоминать игру, в которой каждый уже определился с ролью.
Иван: Правда? Ну, вы же понимаете, как работают такие замкнутые сообщества? Есть, например, фанаты электронной музыки, которые друг друга знают, которые тусуются в специальных клубах и знают, когда проходят их фестивали. Для меня они не существуют. Вероятно, они в друзьях друг у друга в Фейсбуке. И, скорее всего, друг друга знают. Из таких маленьких сообществ и состоит вся Беларусь: это могут быть велосипедисты, меломаны или любители ходить в походы, в нашем случае — оппозиционеры.
Арина: Это не кажется странным?
Иван: Это не странно, у нас 21 год не меняется власть, у нас очень трудно получить доступ к СМИ — эти все вещи могут с иронией говориться, но у нас реально пропадали люди, и вообще, знаете, если быть в оппозиции, можно получить много проблем. Поэтому мне это вообще не кажется странным. Я вообще удивлен, что оппозиция существует даже в таком виде, в котором она сегодня. Это сегодня настолько нерациональное действие — быть в оппозиции, что я удивлен, откуда нашлось столько глупых людей. А, нет, не глупых — мужественных, которые не думают материальными категориями, а думают о будущем Беларуси. И молятся за нее непрерывно неделями и годами. Вы тоже можете помолиться. Напишите Павлу Свирину.
Арина: Я как раз в Минске совсем не могу спать ночами.
Иван: Диктатура давит? А если серьезно, что касается сообществ, то это нормально. Могло быть немного лучше, могло быть немного хуже. Но, в принципе, этого добивались власти, они этого добились — все хорошо.
Арина: В таком закрытом сообществе легко достигнуть верхушки: чем дольше ты в нем, тем выше находишься. Нет?
Иван: Нет. Легко только ебнуться. Потерять контакт с реальностью. Если постоянно ходить в одном и том же кругу людей, которые друг друга подбадривают, поливают каким-то моральным соусом, говорят, что мы делаем правое дело, а больше некому, и мы вообще герои. Я десять лет занимался оппозицией, надо же уходить, надо же, чтобы приходило новое поколение. Я вот делал-делал, бился головой об стену, не получалось, потом перегорел, все, невозможно. Невозможно те же инструменты использовать, я зациклился, те подходы, которые я использовал, сегодня не прокатывают, не могу найти новые способы реализации. Если оппозиционеры будут уходить из оппозиции — не вижу никакой проблемы. Даже если вы будете последним человеком в партии и закроете дверь — не страшно. Исчезнет партия, партия — не мессия. Просто у беларуской оппозиции такое ощущение, что они спасают народ, что народ — глупый, они — умные. Если они делают мероприятие и приходит пять человек, то это потому, что люди глуповатые, а не потому что это мы делаем. Мы же спасаем нацию, мы — гордость нации, мы — интеллигенция, мы как те шесть человек, которые выходили против вмешательства советских войск в Чехословакии. Это неправда. Нет мессии, есть много людей, которые их не понимают. Исчезнет сегодня оппозиция — она появится в другом виде, люди научатся делать сами горизонтальные связи. Им не понадобится уникальный опыт оппозиции, потому что опыта такого, по большому счету, и нету. Вот Алексиевич, которая получила Нобелевскую премию, она писала про это явление: что люди в Советском Союзе сидели на кухнях, считали всех остальных говном, что вокруг — тупой народ, а сами ходили на работу по будням при этом и были таким же говном. Но вот на кухнях у них была свобода. Они все знали и все понимали. Развалился Советский Союз, и они подофигели, что все не так, как они ожидали. И те подофигели, и эти. Мне вот беларуская оппозиция во многом напоминает этих самых умных, которые сидят на кухнях и все знают. Произойдут перемены, и оппозиция не будет у власти, потому что они заигрались в это гетто и не понимают, что вокруг.
Эпилог
«Ищите и обрящете», — сказано в Евангелии.
В поисках оппозиционера я встретилась с наблюдателем на выборах, партийным функционером и журналистом-обозревателем. Хотя нет, я встретилась с предпоследним активистом, пытающимся доказать себе, что не все потеряно, что можно доказать правду, только кому?; с отчаявшимся политиком с незбывшимися амбициями и несостоявшейся карьерой; и с молодым парнем, мечтающим о сытой жизни и больших перспективах где-то вне своей оконстеневающей родины.
Может, вот они — типы оппозиционеров, о которых я все выспрашивала? Даже в самых смешных шутках было много желчи и разочарования, даже в самых смелых планах на будущее — необратимость и равнодушие.
«Стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят».